– Ты что, Шеврикука? Ты плачешь? Что с тобой? – говорил Илларион. – Ты на коленях! Ты молишься, что ли?

– Это я спьяну, – хмуро сказал Шеврикука, поднимаясь с колен. – Надо прекращать пить.

– Еще чуть можно, – сказал Илларион. – А потом действительно придется…

А струны арфы вздрагивали.

– Бывают томления, бывают утомления, – сказал Илларион, приглашая Шеврикуку к столу. – Мне это известно. А Стишины снадобья здесь не повредят.

Снадобья были предложены крепкие.

Ночью Шеврикуке приснился домовой Колюня Дурнев, он же Колюня-Убогий. Колюня сидел на табурете у лежанки Шеврикуки, бормотал что-то, на коленях держал бубен, из уголка рта его текла слюна.

Шеврикука заставил себя открыть глаза.

Колюня-Убогий как сидел в его сне на табурете с бубном на коленях, так и продолжал сидеть при открытых глазах Шеврикуки.

«Ну все, – понял Шеврикука. – Допился до собственного епишки. Определили ко мне Колюню…»

Утром Илларион сказал Шеврикуке:

– Пороку предаваться прекращаем. Через три дня за тобой придут. В тебе возникла надобность.

– Кто придет? – спросил Шеврикука.

– Увидишь, – сказал Илларион.

75

Через три дня за Шеврикукой пришел Колюня-Убогий.

Позже выяснилось, что он и не пришел, а приехал на мотоцикле, и это Шеврикуку не могло не удивить.

После недолгого разговора с Илларионом в присутствии Малохола Шеврикуке вручили шлем и очки мотоциклиста и проводили к средству передвижения. Шеврикука надел шлем и очки, сел на указанное ему место в коляске и был увезен в неизвестном направлении.

Неизвестным направление это оказалось для него.

Колюня-Убогий дорогу знал.

Стекла же очков Шеврикуки, как только мотоцикл взревел, стали черными и превратили Шеврикуку в слепого. Запоминать повороты и учитывать время всех отрезков движения Шеврикука не захотел.

«Куда привезут, туда привезут», – решил он.

Колюня-Убогий не произнес ни слова, возможно, не был уполномочен вести разговоры, а Шеврикука его ни о чем не спрашивал.

Он вспоминал о минутах расставания с профилакторием Малохола.

Вышли к забору озабоченные – и было отчего – Стиша и доблестные труженики Малохола – приставленный к деревьям и цветам Раменский, опекун пожарных гидрантов и огнетушителей Лютый, ревнитель токов воды в трубах и бассейнах Печенкин. Они поглядывали на Шеврикуку с интересом и скорее доброжелательно, нежели с укором. А Стиша – чуть ли не с любовью. Была она во все тех же красных сафьяновых сапожках и шелковой кадрильной юбке, но, естественно, без июльского венка. Стиша не сдержалась, бросилась к Шеврикуке, обняла его, не вызвав на этот раз недовольства Малохола. И растерялась, не знала, что сказать, вспомнила о не столь важном: оказывается, несколько дней назад вот здесь же забор намеревался перелезть Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, с японским другом, он искал своего приятеля Игоря Константиновича, будто чувствовал, что он содержится здесь, и провозглашал трубно: «Паркеты завезли! Паркеты!» Слеза потекла по щеке Стиши. Она прошептала: «Не пропади! И не забывай тех, кому ты нужен…» Последние слова были произнесены явно со значением.

А прежде в домике, представив Шеврикуке Колюню-Убогого, Илларион сообщил, что вести пришли скверные, Отродья Башни предприняли в Останкине штурм бастионов домовых и ему, Шеврикуке, пришла пора исполнять исторические и сословные надобности, предписанные «Возложением Забот». А когда Шеврикука был усажен в коляску мотоцикла, Илларион сказал: «Ну, ни печки, ни кочерги!»

И поехали.

В каком свойстве или в качестве кого предстояло ему исполнять исторические и сословные надобности, Шеврикуке не объявили. Кем он был после безрассудства и конфузии в доме на Покровке, так и не разъяснилось. Кто были при нем Илларион и Малохол, лишь чуть-чуть приоткрылось. А в разговоре, теперь уже как будто бы давнем, в Китай-городе, в Обиталище Чинов, Увещеватель дал понять Шеврикуке, что кому следует хорошо известно о его выходах на Отродий Башни и общениях с так называемым Бордюром. Могли ли сейчас доверять ему? Но возможно, его везли в какое-либо секретное узилище как изменника и предположительного союзника Отродий, открывших военные действия. Слова же о надобностях в нем были произнесены лишь для того, чтобы не допустить бунта и побега Шеврикуки.

Но отчего захват Шеврикуки и конвоирование его в узилище поручили Колюне-Убогому? Ведь стоило ему, пусть и слепому, рукой пошевелить, он бы этого тщедушного Колюню… Но когда Шеврикука пожелал осуществить намерение, выяснилось, что он не может пошевелить даже пальцами рук и ног.

Он был скован.

Значит, Колюня вовсе не был Убогим?

Ведь и домовой Петр Арсеньевич многим казался дряхлым мухомором, а имел и хранил упрятанные в нем силы, значения и полномочия. Однако эти силы и значения не смогли уберечь его…

Кем же был Колюня-Убогий?

И не несутся ли спереди и сзади, по бокам его мотоцикла, бронированные колесницы с бойцами Темного Угла, с Любохватом и Продольным, опоясанным пулеметными лентами?

«Эко ты себя возносишь! – устыдился Шеврикука. – Коли полагаешь, что тебя так оценивают и опасаются!»

Нечего было гадать без толку, следовало ждать, что с ним произведут. Постановление вышло, исполнители назначены, что будет, то будет.

Но успокоиться он не мог. Он был взволнован и растерян. И томление, похоже, не изошло из него.

Он представил, каким увидел его три дня назад Илларион. Он стоял на коленях. Он и на самом деле молился? Он жаждал тогда единения с мирозданием и любви. Он не желал быть покинутым. Он и теперь был готов молить о том, чтобы его никогда не покинули. Не столь важно было, продолжится ли его существование или нет, главное, чтобы он не оказался покинутым и чтобы ему не отказали в способности к любви. Смеялся ли Илларион, обнаружив его на коленях, не имело значения. Да, он пил, но в те минуты он был трезв.

Тем временем движение мотоцикла прекратилось. Городские звуки вокруг не слышались. Похоже, никаких звуков вообще не было. Но не было и тишины. Сильные руки подняли Шеврикуку и опустили на землю. Оковы его движений были устранены. Стекла же очков не просветлели.

Поддерживая Шеврикуку под руку и направляя, его повели. Поначалу ступенями лестницы шли вверх, потом по ровному месту, затем безмолвно предложили Шеврикуке ступать лестницей, и крутой, вниз. Спуск вышел куда более длительным, нежели путь начальный. К удивлению своему, Шеврикука ощутил, что успокоился, свободен от волнений и страхов. Его усадили на нечто твердое и холодное.

– Оставьте нас, – услышал Шеврикука. А через минуту прозвучало: – Можете снять очки.

Тьма не исчезла. Шеврикука подумал, что если ему и вернули зрение, то вернули малость его. Но потом он понял, что комната ли, камера ли, пещера ли плохо освещена, горели лишь две лучины. Шеврикука сидел на каменной лавке. Против себя у стены в полумраке он увидел Колюню-Убогого.

– Это не камера, и вы не узник, – сказал Колюня-Убогий. – О действиях Отродий вам сообщили. И это ваш пост.

Собеседник Шеврикуки действительно был похож на Колюню-Убогого, но о скудоумии, о слабоволии или жалкости его предполагать было бы ошибочно. И слова он произносил как личность значительная.

– Да, я был известен вам как Колюня-Убогий, – сказал собеседник. – Но я пребывал в Останкине в ином, декоративном, назовем так, состоянии.

– А кто вы?

– Посчитаем, что я из тех двадцати старцев, не скованных и не связанных, о которых вы дискутировали с Петром Арсеньевичем на Звездном бульваре. Хотя это обозначение, как вы сами понимаете, фольклорно-сказочное, а потому и условное.

– А кто я?

– Вы сами знаете, кто вы.

– И вы мне доверяете?

– Если вы имеете в виду свои общения с Отродьями, то суть их нам известна. Как известна она и самим Отродьям. Вы попытались стать воином-одиночкой способами ребяческими. Отродья сразу же раскусили вас. Но не уничтожили, потому что поняли: и от общений с вами, разъясненным, можно извлечь пользу. Мы же сознавали, что вы действуете в соответствии с натурой нынешнего Шеврикуки, тридцатипятилетнего. Шеврикуки – частичного. А мы имеем в виду Шеврикуку цельного. И мы не отделяем вас от себя. Вы один из нас.